Глава вторая. Из которой явствует, что наша самостоятельность сильно преувеличена

Разделение труда

Гуттерское братство [24] – одна из наиболее устойчивых и успешных религиозных сект в мире. Гуттериты появились в Европе в XVI веке, а в XIX-м скопом эмигрировали в Северную Америку, где основали многочисленные сельскохозяйственные общины. Отличающие их высокий уровень рождаемости, общее благосостояние и самодостаточность даже на суровых пограничных землях Канады (которые другим земледельцам возделать не удалось) свидетельствуют о крайне эффективной формуле их жизни. Речь о коллективизме. Основная добродетель – Gelassenheit. То бишь, грубо говоря, «благодарное принятие всего, что дарует Господь – включая страдание и смерть, отказ от всякого своеволия, эгоизма, стремления к частной собственности». «Истинная любовь, – говорил в 1650 году их лидер Эренпрейс, – означает рост для всего организма, члены которого взаимозависимы и служат друг другу».

Одним словом, гуттериты, являясь обслуживающими частями более крупного целого, похожи на пчел. И эта аналогия им нравится – они сами сравнивают себя с ульем. Гуттериты сознательно воздвигли те же бастионы против эгоистичного мятежа, которые миллионы лет назад выстроили скопления генов, клеток и пчел. Например, когда их община становится достаточно большой и решает разделиться, происходит следующее. Сначала готовят место для нового поселения, затем люди разбиваются по парам со сходными возрастом, полом и навыками. И только в день разделения тянут жребий, кто отправится на новое место, а кто останется на старом. В мире не сыскать более точной аналогии с процессом мейоза – перетасовкой карт, когда отбираются везунчики: гены, которые попадут в яйцеклетку³³.

Необходимость подобных мер (а также суровое обращение с проявившими признаки самовлюбленности) свидетельствует о том, что губительный эгоизм по-прежнему представляет собой регулярную, неослабевающую угрозу. Точно так же мейоз напоминает о постоянной возможности генетического мятежа. Это, утверждает ряд наблюдателей, не говорит о том, что гуттериты – человеческие пчелы, это доказывает как раз обратное. В своих комментариях к анализу общества гуттеритов, проведенному Дэвидом Уилсоном и Элиотом Собером, Ли Кронк пишет: «На самом деле пример гуттеритов показывает: заставить людей вести себя подобным образом очень, очень трудно. Львиная доля попыток это сделать заканчивается неудачей».

И все-таки большинство разделяет главный запрет гуттеритов: запрет на эгоизм. Эгоизм – почти что определение порока.

Убийство, воровство, насилие, мошенничество считаются серьезнейшими преступлениями, поскольку, по сути, представляют собой эгоистичные или злоумышленные акты, совершаемые ради блага исполнителя в ущерб жертве. Добродетель, напротив, почти по определению, есть общее благо группы. Праведные черты (такие как бережливость и воздержанность), не являющиеся непосредственно альтруистическими в своей мотивации, немногочисленны и туманны. Явно добродетельные поступки и качества, которые мы все восхваляем – кооперация, альтруизм, щедрость, сочувствие, доброта, бескорыстие, – безоговорочно связаны с благополучием окружающих. Это не просто какая-то местная традиция – это свойственно всему человечеству. Исключением, пожалуй, является только слава, обычно добываемая эгоистичными и иногда жестокими поступками. Но это исключение лишь подтверждает правило, ибо слава – добродетель неоднозначная, чересчур легко переходящая в тщеславие.

Я хочу сказать, что все мы в глубине души – гуттериты. Сознательно либо опосредованно все мы верим в стремление к всеобщему благу. Мы превозносим бескорыстие и осуждаем эгоизм. Кропоткин все перепутал. Фундаментальная добродетельность человека доказывается не наличием параллелей в царстве животных, а как раз отсутствием таковых. Объяснения требуют не частые людские пороки, а их редкие добродетели. Джордж Уильямс сформулировал вопрос следующим образом: «Как максимизация эгоизма могла дать организм, способный пропагандировать (а периодически и практиковать) милосердие по отношению к незнакомым людям и даже животным?»³⁴ Одержимость добродетелью уникальна для нас и истинно социальных животных. Неужели наш вид тоже «аггрегировал»? Неужели мы постепенно начинаем терять свою индивидуальность, чтобы в итоге стать частями всеобъемлющей эволюционирующей структуры под названием общество? Является ли это нашей характерной особенностью? Если да, то в одном ключевом аспекте мы весьма необычны: мы размножаемся.

Хотя люди никогда не возлагали обязанности размножения на королеву, мы зависим друг от друга не меньше муравьев и медоносных пчел. Набирая эти строки, я использую программное обеспечение, которое никогда бы не смог придумать. ПО установлено на компьютере, который я никогда не смог бы собрать. Компьютер работает на электричестве, которое я никогда не смог бы открыть. И я не беспокоюсь о том, откуда возьмется мой обед, ибо твердо знаю, что могу пойти и купить еду в магазине. Одним словом, для меня преимущество общества – это разделение труда, специализация, благодаря которой человечество есть нечто большее, нежели просто совокупность составляющих его частей.

Общинность

Если индивид ставит общее благо превыше своих личных интересов, то только потому, что его судьба неразрывно связана с судьбой группы: он ее разделяет. Лучшее, на что может надеяться стерильный муравей – это на обретение бессмертия посредством косвенного размножения через потомство матки. Так пассажир самолета надеется на выживание пилота, ибо оно дает шанс не умереть ему самому. Косвенная репродукция через родственника объясняет, почему клетки, кораллы и муравьи объединяются в команды преимущественно дружных сотрудников. Как мы уже убедились, эмбрион способствует бескорыстию отдельных клеток, предупреждая их деление, а муравьиная матка способствует бескорыстию рабочих, делая их стерильными.

Тела животных – коралловые клоны и муравьиные колонии – всего-навсего большие семьи. Альтруизм внутри семьи – вещь не очень-то удивительная, ибо, как явствует из предыдущей главы, тесное генетическое родство – отличный повод для сотрудничества. Но люди взаимодействуют на ином уровне. Общины гуттеритов – не семьи. И общества собирателей-охотников – тоже. И деревни земледельцев. Не являются семьями армии, спортивные команды и религиозные конгрегации. Иначе говоря, ни одно известное человеческое сообщество (за возможным исключением одного западноафриканского королевства XIX века) никогда даже не пыталось ограничить размножение единственной парой или хотя бы одним полигамным мужчиной. Следовательно, чем бы ни было человеческое общество, это точно не большая семья. А значит, объяснить благожелательность его членов друг к другу еще труднее. Действительно, человеческие общества выделяются своим репродуктивным эгалитаризмом. Если у многих других групповых млекопитающих – волков, обезьян – правом на размножение обладают меньшинство самцов (а иногда – даже и самок), то люди делают это все и повсеместно. «Несмотря на присущую нам специализацию и разделение труда, – писал Ричард Александер, – практически каждый человек настаивает на праве осуществлять репродуктивную деятельность самостоятельно». Наиболее гармоничные общества, прибавляет он, те, которые обеспечивают равные репродуктивные возможности для всех. Моногамные общества, например, часто оказываются более сплоченными и успешными, чем полигамные³⁵.